Ðåçåðâàöèÿ çäåñü

Воспроизвести Ðåçåðâàöèÿ çäåñü


Отрезок с 1990 по 1992 год — короткий промежуток между воодушевлением и разочарованием. Придвинувшаяся черта бедности, неразбериха в правительстве, смутное пятно вместо перспектив и тем не менее все еще теплящаяся надежда на перемены в обществе — по которой пока не прошлись танками ни в Москве, ни в Грозном. Возможно, потому это время мощного творческого подъема, оттепельная революция, на чьей инерции до сих пор продолжает двигаться львиная доля русской культуры. Братья Алейниковы, Бакин, «Гилея», «Гражданская оборона», Луцик и Саморядов, Масодов, «Матросская тишина», «НИИ Косметики», «Старуха мха», Тепцов, «Трансильвания беспокоит», «Поп-механика», Юхананов и Юфит — из героев последней на сегодняшний момент волны русского авангарда можно было бы составить отдельную азбуку для Олимпийских игр, если бы они еще не были (включая покойных) слишком живыми, а их время настолько спорным, а потому и преданным коллективному забвению. Их питала колоссальная энергия, высвободившаяся при развале старого мира: давно подмечено, что местные подвижники подобны парусным судам — в затишье они стоят на месте, а те, чьи снасти не порвало в шторме девяностых, уплыли за горизонт.

Это было и время новых возможностей — от чтения прежде недоступной литературы и самостоятельных выездов за границу до строительства успешной карьеры и удивительных биографий, время, когда заново открывалась как собственная история, так и мировые достижения. Не секрет, что львиная доля отечественных «аристократов духа» сделали свой символический капитал на конвертации иностранных книг, идей и находок и применении их к местному материалу. Чтение книг оказалось неплохим выходом для тех, кто не включился в передел старого мира, хотя по-настоящему это время принадлежало тем, кто на слова не разменивался, уделяя больше внимания числительным. Несмотря на то, что эта оттепель в конечном итоге обернулась затяжной мокрой зимой, а возбуждение рассосалось похмельем, не стоит забывать о том, сколько уникальных творческих судеб сложилось в эти свободолюбивые годы.

Произошедший переход в состояние вне закона — который попросту исчез — обладал освободительным эффектом: девяностые — это именно что время-после, крах планирования, освобождающий от обязательств перед обществом, семьей или иными авторитетами. Главное, как учил кинематограф того периода, не принимать происходящее близко к сердцу: какие книги не читай, но в Европе живут по своим понятиям, а здесь по своим. Поиск противоядия от разрушительной современности тогда не был похож на нынешнюю короткую ретроманию: «верните мне мой 2007-й» — всего лишь субкультурный код, указывающий на то, что раньше трава была зеленее, а говорящий моложе, но когда в 1993-м требовали вернуть 1985-й, речь шла о том, что прежде трава была принципиально иной. Ситуация же располагала к тому, чтобы начать все с чистого листа: новой России гимн заменила патриотическая песня без слов, и каждый на ее месте представлял себе что-то свое — что же, если верить буддистам, то абсолютная пустота и бесконечная наполненность, в общем-то, схожие явления — смыкающиеся в шуньяте, отсутствии имени и природы вещей. С такого обнуления и началась новая история России, и неслучайно, что самый известный альбом «Резервации здесь» называется «Безобразное время» — с ударением на второй слог.

Анархический заряд антибуржуазной «Резервации здесь» резко отличается от комнатного мятежа, присущего большинству карликовых панк-групп момента, — мало чьи песни столь близко приближались к статусу нонконформистского интернационала: их до сих пор напевают политические маргиналы, ренегаты из благополучных семей и хулиганье по праву рождения. Внезапно запевший столичный тусовщик, стиляга и бонвиван с хлесткой кличкой Сантим обогатил скудное московское панк-мировоззрение интонацией нисколько не праздной, а, наоборот, в полной мере выстраданной: «Здесь меняется только государственный флаг, но все равно ненавидят тебя» — такой песней он встретил новую организацию жизни, чуть позже обозначив свою позицию еще острее: «Мы играем для всех недовольных режимом!»

Сам же Сантим на вопрос о том, как бы он сегодня охарактеризовал тот бунтарский порыв начала девяностых, приводит другую цитату: «Неумерщвленная и несвободная плоть задыхается сгустком бессилия» — тяжеловесную конструкцию, по которой даже и не скажешь, увидев ее напечатанной, что это кулачный ой-панк, под который пляшут в ботинках по килограмму весом. Интеллигентное происхождение не утаишь даже за пресловутыми семью «розами» разных клубов, висевших на шее Сантима на знаменитых пьяных концертах, — его с головой выдают образы разительно отличающиеся от базедного мирка остальных кумиров ультрас, традов, бонов и прочих свободных радикалов. Сами «резерванты» прошли где-то между: не то интеллигенция, не то люмпены, не то перманентные бунтари — их обширный культурный багаж не был препятствием для маргинального статуса, да и как показывают свидетельства тех лет, что «Резервация», что их ближайшее окружение — типичные фактотумы, грубые, но жизнелюбивые авантюристы. Да и вся их история — это одна большая авантюра, организованная одуревшими от собственной вненаходимости и окружающей вседозволенности махинаторами.

Двадцать лет спустя проходимческий флаг «Резервации» поднимут важные для понимания современной антифа-хардкор-сцены панк-шарлатаны «Да, смерть!», чей репертуар преимущественно состоит из сочинений Сантима, исполняемых с целью эпатажа и расширения эрудиции одновременно — «смотрите, травоядные, вот они, песни ДРУГОГО протеста». Впрочем, не все можно перепеть, да и не песнями едиными жила «Резервация здесь» — их формулировка «Пиво, футбол, революция» говорит сама за себя. Скандальная репутация группы подтверждает предположение, что провокация была у них всегда на уме — если прибегнуть к понятийной системе сибирского рока, их первоочередной задачей было дать говна, но при этом не обосраться. Время брало их на понт, а они отвечали взаимностью — что Сантим, что его ближайшие соратники Константин Мишин и Александр Ионов, все это люди достаточно циничных, если не сказать глумливых, взглядов. Важно смотреть как между строк, так и между песен — вот и в паузах на их выступлениях звучали антиправительственные лозунги, богохульства и анекдоты. На их стороне было сомнение, недоверие и недобрый смех. Против них — весь мир.

Вызывающие песни «Резервации» — это всегда разговор с позиции равного, — не задирая головы, с прищуром. Однако взгляд Сантима-лирика направлен куда-то выше залитой кровью Москвы. В златоглаво-белокаменном ракурсе его текстов встает неизбежная Родина-смерть. Революция в пресловутой триаде фигурировала не ради красного словца — в отличие от многих других «портвейновых бунтарей» их протест был не позой, а конкретной предъявой окружающему миру чистогана. Политические взгляды Сантима всегда окрашивали его задумки: от зеленой махновщины его первой группы «Гуляй-поле»1, настолько анархической, что хватило ее всего на пару концертов, к красно-коричневой эзотерике поздней «Банды четырех», не таясь примерявшей на себя ризы темных ангелов неофолка Death in June. «Резервация» же оказалась где-то посередине, в области трагического анархизма с правым уклоном и веским укором — между Троцким и Штрассером. За блужданием в политических доктринах они не забывали, что зал хочет шоу, и мастерили его из подручных средств: да и сегодня Сантим может так закурить сигарету на концерте, что это будет выглядеть как специально задуманное соло.

Вывод о том, насколько сокрушительно «Резервация» выглядела, можно сделать по записи «квартирника на Бабушкинской», зафиксированного не сначала потому, что приставленный к кнопке человек просто замер, забыв о записи, — и его можно понять. К слову, квартира — не худший вариант для «Резервации», не утруждавшей себя поисками дружественных площадок. Таких с каждым концертом становилось все меньше. Их выходки не прошли бесследно — к 1993 году группа дала с десяток концертов, и из них всего несколько трезвых, но уже попала в перечень лучших московских коллективов, размещенный в журнале «Этажом ниже»2, а главред «КонтрКультУР'ы» Гурьев взялся за организацию их гастрольной деятельности. Успех, впрочем, группе не грозил — ее участники вели себя крайне несуетливо, предпочитая праздники будням и не нуждаясь в особых поводах. О технической составляющей процесса говорит хотя бы тот факт, что одна из немногих записей «Резервации» была произведена натурально в подъезде. Тем не менее, несмотря на отвратную технику записи, а временами и исполнение, в песнях «Резервации» есть что-то, заставляющее к ним возвращаться вновь и вновь. Возможно, это выигрышная позиция Сантима, который ввел в московский панк-ландшафт ту самую непраздную и вместе с тем отстраненную интонацию. Это гимны мятежа, конфликта, разноса всего в щепки вокруг себя, но спеты они с редкостно небрежным равнодушием к собственной судьбе: «Я ничем не обеспокоен, я ничем не удручен». В их поведении слились мизантропия и гедонизм, а в песнях — отчаяние и упоение.